Статья опубликована в сборнике И.Д. Чечота «От Бекмана до Брекера»: статьи и фрагменты, изданном в 2016 году в Санкт-Петербурге.
Когда отшумит праздник юбилея и порывы ветра взметнут в воздух мусор – настанут будни, вернется суровая реальность жизни в областном центре. Он называется Калининград: клубок проблем, бездорожье, безработица, дикое загрязнение территории, жестокая борьба нового и старого уклада. Снова, то нервно, то обреченно, заговорят о том, что ждет столицу российского анклава, отрезанного от “большой земли”, в будущем, и когда же оно настанет. Снова станут гадать, какими путями должна идти культура, сколько в ней должно быть глобального, сколько локального, сколько российского, сколько европейского. Об этом, если не рассуждают, то думают все – не только свои, но и чужие, те, кому город близок и дорог, и те, для кого он не более чем предмет любопытства – гости города. Летом они, как всегда, приедут отдыхать на море – курортники и единичные туристы или группы, как правило, немцы.
Именно в роли такого курортника приехал в Калининград и я, еще в конце 70-х годов. С тех пор мне постоянно доводится бывать там, где живут мои хорошие друзья и где меня почти неизменно охватывают размышления о Родине, о Европе и о Германии, с которой я связан профессионально и духовно. Как историк искусства, специалист по немецкой культуре, любитель классической музыки и литературы, читатель философских книг я, не мог не стремиться побывать в Калининграде. И вообще русскому интеллигенту, тем более такому “западнику”, каким я был тогда, должен быть интересен город, через который открывали для себя Европу царь Петр и Карамзин, на подступах к которому сражался Гумилев и прочая русская элита. Такому не может быть не интересно в Калининграде, хотя.… Не всякому, конечно, так как в городе почти ничего не осталось от прошлого, нет значительных памятников архитектуры и искусства, нет популярно выраженного немецкого “средневековья” и уюта, как в комфортных прибалтийских городах вроде Риги и Таллинна. Да и оставшееся немецкое здесь какое-то не то, – особенное, уродливое, перекроенное без всякой романтики. Можно сказать, что туристу там делать нечего. А вот следопыту, разведчику…
Кто может заинтересоваться Калининградом-Кёнигсбергом в его сегодняшнем состоянии? Туристу это не суждено, он по определению спешит и нацелен на яркое и крупное, красивое и особенное, а в Калининграде, чтобы видеть, требуется много времени и пристальное умение рассматривать: микрозрение, интерес к деталям. Но и без макрозрения, без чувства целого, вытекающего из осознания главной темы – вопроса посещения, без большого контекста истории и современности тоже в Калининграде ничего не будет ни понятно, ни интересно. Для этого требуются немалые знания разного рода и воображение, способность чувствовать присутствие отсутствующего и любовь, тяга к размышлению. Для людей, которые этим обладают, Калининград очень интересный город, заставляющий работать память и интуицию, направленную как в прошлое, так и в будущее.
Главный вопрос, который тревожит наблюдателя в Калининграде, – остался ли Кёнигсберг, в чем он воплощен и зачем, по чьей воле он не исчез напрочь. Этот вопрос перерастает в догадки о том, что говорит Кёнигсберг Калининграду и миру вообще, в каком направлении и на что он указывает. Это также вопрос о том, как Калининград и Кёнигсберг совмещаются в одном месте и в настоящем времени, вопрос о будущем города, вырастающем из его истории как целого.
Не только для стороннего наблюдателя, для местного жителя тоже нелегко собрать город, тем более Калининград и Кёнигсберг, в единое целое. Сегодня он распадется на фрагменты, части, лишенные очевидной зримой и логической связи. Здесь одинокий старый зуб-дом, там небольшой район, как будто почти не тронутый временем, рядом грубо, зримо торчат куски прошлой советской жизни, уже несколько припорошенная временем жилая застройка; вот немногие остатки сталинского города, когда-то нарядного, с колоннами, фонтанами, статуями, и тут же новейшие вложения денег в недвижимость, на скорую руку сооруженные центры современной цивилизации – и вокруг, до горизонта свалки, помойки, гаражи, сараи, дачки, ветхие и брошенные военные городки…
Центр города пуст. Длинный скучный мост пересекает то место, где когда-то лежал древний город, и выводит к месту взорванного в 60-е годы Королевского замка. На древнем холме сегодня возвышается другой замок-призрак: огромное кубическое здание Дома Советов – выразительный памятник долгостроя, и не руина и не футуристический проект, а загадочный в своей неустранимости и непроницаемости Объект размышлений. Сначала гость Калининграда недоумевает и в ужасе отстраняется. Города нет, ни старого, ни нового, только сквозняк, неистовство-стальных ветров истории и гримасы разрушения и бестолкового, обреченного и оборванного, и осмеянного самоутверждения другой жизни, да наглый блеск и звон мобильных телефонов и уже привычный шум пивных водопадов, стекающих с реклам.
Но вот на город упал вечер. Вы вошли в длинные улицы-аллеи, услышали особенный, как в забытом кино, шорох шин по лоснящейся брусчатой мостовой, увидели мечущиеся огни фар на узорной кирпичной стене, заметили ажурный переплет в желтом окне и вдохнули сыроватый воздух под деревьями. На закатном небе внезапно громадой обрисовался силуэт высокой крыши; вас ведут в гости по деревянной скрипучей лестнице – ступени окантованы медью, вот медная ручка двери и звонок – старые. Во многих квартирах все еще сохранились немецкие вещи – пианино, шкафчик в ванной, кофемолка – они живут здесь как дома. Начинается разговор: когда вы сюда приехали, а вы, вы родились в Калининграде или нет, приезжали ли старые хозяева, где они теперь и пр.
Но необязательно эта ветхая сентиментальная картина даст вам почувствовать, что вы не совсем в России. Вот вы спускаетесь в новый бильярдный клуб или занимаете столик в биргартене под цветными лампочками, вступаете в разговор с молодежью, которая еще не была в Москве и совсем не рвется в Петербург, но ежегодно ездит в Польшу и Германию. Вы понимаете, что живете где-то там, далеко в тылу, – здесь же что-то совершается, ждет, начинается, но территориально идет от вас в другую сторону… Вы с любопытством входите в обновленный, с бережным сохранением немногих довоенных деталей и ныне оборудованный по последнему слову техники “немецкий” кинотеатр 20-х годов, а затем в кафе и клуб, который дизайнеры изобретательно декорировали в духе постмодерновых стилизаций буржуазной роскоши, напряженные линии ар деко в зале заставляют вас почувствовать собственную стилевую неполноценность, вы заводите разговоры с энергичными, иногда чуть экзальтированными людьми; вы видите – они полны надежд, бодры, прагматичны, они говорят по-русски, они совершенно русские, но… И тут внутренний голос подсказывает, что вас отделяет от них нечто совершенно специфическое и почти невыразимое – прямая жизненная причастность к гению места, к Кёнигсбергу-Калининграду, на который вы можете смотреть только со стороны и лишь издалека.
Западные авторы любят изображать советский Калининград только как зону, концлагерь. Однако уже в советской стране, с 60-х годов у этого города была скорее другая репутация: моя тетка – врач, ходила из Калининграда в загранку, на гигантских лайнерах “Александр Пушкин” и “Михаил Лермонтов” (последний кончил трагически), город был закрытый порт, особый режим, боны, шмотки, “Альбатрос”, красивые моряцкие и офицерские жены, ароматная копченая рыба, чистота улиц, много зелени, поблизости море и уютные немецкие домики, дети в пионерских лагерях и бравые расположения частей с покрашенными белой краской яблонями, – все венчали Дважды Краснознаменный Балтийский флот, День рыбака и День военного морского флота. Город был закрыт для иностранцев и своих, он жил внутренней жизнью, о которой мало знали в других областях СССР. Кажется, что она была точно такая, как везде, и все-таки она была несколько иная. Например, рассказывают, что после войны в Калининграде не сажали, сюда можно было приехать и затеряться. Военно-патриотическое воспитание было здесь на высоте как нигде; немецкого не было ничего. История сводилась к победам русского оружия над немцами в 13, 18 и 20 веках; правда, на этих землях уважали еще победителей Наполеона, русских генералов и, нехотя, их прусских союзников.
Советский период не прошел даром для города. Само место, где лежит город, изменилось, холмы стерлись, десятки улиц исчезли навсегда. В центре Кёнигсберг избавился от девяноста девяти процентов руин и поврежденных, но еще стоявших старинных зданий, потерял почти все памятники, но… впустил в себя воздух и свет речных лугов, превратился в сплошной парк, стал просторным и солнечным.
Тогда все рушили, и это было понятно, идеологически обоснованно, однозначно. В то же время то, что не являлось очевидным символом, жило дольше, сохранялось и вело свою тихую работу. За ним не ухаживали, его не трогали, только использовали. Так до 80-90-х годов до нас дошел заросший и обшарпанный, но целый, настоящий Кёнигсберг немецкой буржуазии с ее виллами, тихими улицами города-сада, а также с красивыми зелеными предместьями. Его не ценили официально, но его любили, в нем жили, хотя и страдая от сырости и тесноты. В результате разрушений, в основном уже послевоенных, установилась странная картина сохранившихся объектов. Главной достопримечательностью, символом города стали городские укрепления и грандиозные казармы середины 19 века. Остров с руиной Собора приобрел особое значение, стал романтическим пейзажем. Сохранились просторные красные кирпичные больницы, приюты, школы, некоторые другие казенные здания. Поражая суровым монументализмом, стоят на своих местах основные постройки Третьего рейха, а также подобные крепостям бункеры; советская армия воспользовалась новенькими казармами, офицерскими домами без долгих идеологических колебаний. Из церковных зданий пережили разрушения не древние постройки, не церкви 17-18 веков, а новые, вплоть до построенной в 1933 г. Кройцкирхе, формы которой выразительно свидетельствуют об эпохе и о вкусах так называемых “немецких христиан” при Гитлере. Сохранилось много великолепных индустриальных зданий. Это и замкообразные пивоварни и образцы конструктивизма 20-х годов.
В последние годы поднялась совсем новая по своей природе волна разрушений и утрат. Противостоять ей невозможно. Эти разрушения – обратная сторона ремонта, перестроек и надстроек: вся эта перекраска, новые покрытия крыш вообще-то – улучшения. На глазах меняется и ландшафт, застраиваются особняками все пустые места, город приобретает новый оживленный облик. Исчезают мелкие детали, решетки, изменяются порталы, особенно “страдают” окна, прощаясь со старыми рамами и мелкой расстекловкой. Дома зияют пустыми глазницами и какими-то голыми рамами белых стеклопакетов. Если Кёнигсберг уступил место Калининграду, то теперь Калининград отступает, прячется под натиском города 21 века, города супермаркетов, вилл, гаражей и боулингов. Вот-вот возьмутся за застройку зеленого центра, уже проводятся семинары и конкурсы. Одни предлагают построить там замок и старый город, сделать все заново и даже лучше, а другие, ругая их ретроградами, хотят создать на месте “кладбища” Кёнигсберга и парковой идиллии Калининграда выставку достижений современного урбанизма, хотят настоящего шумного города.
А как же гений места? Жив ли он, дает ли знать о себе? Как его услышать, увидеть, как не ошибиться, приняв свои сентиментальные фантазии одержимого “германофила” за реальность? Но кто этот genius loci? Заглянем в ученые труды.
“Гением древние называли природного бога каждого места или вещи, или человека”, – писал латинский писатель Сервий. Гениям дома – ларам – и гению места делали возлияния вином и молоком, им приносили цветы и плоды. То, что для римлян был гений, то для греков был демон или даймон. Само слово гений восходит к понятию о роде-генусе, т.е. о прародителе. Первоначально у римлян гений был божеством внутренних сил и способностей свободного гражданина, мужчины. Ни у женщин, ни у зависимых людей гения не было. В нем можно видеть персонификацию внутренних свойств человека, воплощение его характера. Так, после смерти гений бродит где-то поблизости от места нашей жизни и может соединяться с другими богами. Вскоре представления о гении переносятся на неодушевленные вещи и места. По Сервию, вообще не бывает места без своего гения. Это значит, что гениев места очень много, так как каждый участок, как и город, представляет собой совокупность мест. Самый знаменитый genius loci в древности – это, конечно, гений города Рима. Ему на Капитолийском холме был посвящен щит с надписью: “или мужчине или женщине”. Эти слова обусловлены тем, что ни имя, ни пол гения не могли быть известны. Неизвестное имя гения не называли, чтобы его не могли переманить враги. У гения предполагали характер, его чувствовали, под его властью находились, но назвать этот характер, дать ему определение представлялось невозможным, даже опасным.
На древних изображениях сам гений – это змея, внезапно появляющаяся в каком-то месте, символ плодородия земли-места и знак с мужским, фаллическим смыслом. Однако чаще гения представляли в виде юноши с рогом изобилия (змеевидным источником благ) и чашей в руке. У нас в Калининграде змей нет, но зато есть большие черные улитки-слизняки без домика. Встреча с ними волнует новичков, гостей Пруссии. Некоторые жители придают особое значение не слизнякам, а душам калининградских, собственно говоря, кёнигсбергских кошек и собак, которые якобы пережили разгром старого города.
Демон – роковая сила, она дает знать о себе внезапно и так же неожиданно исчезает. Выдающийся немецкий исследователь древних религий Герман Узенер называл демона “богом данного мгновения”. У него нет ни лица, ни фигуры, ни имени, но он способен наслать беду или вещий сон, или мысль, вдохновение, может направить на путь, чаще всего гибельный. Демон связан с представлениями о судьбе и истории. Ему они обязаны своим сюжетом, в нем коренится их тип и характер. Если перевести демона и гения на язык русской традиционной культуры, получится бес. Злой дух, враг Бога и ангелов, бес знает особые места обитания. Беса боязно, и само слово “боязнь” – родственник слова “бес”. Нечистая, неведомая сила может вселиться в человека (и не только в него), став причиной беснования, душевной болезни. Бес-демон-гений-дух всегда являются в маске, никогда не показываясь в своем настоящем виде, которого у них и нет.
Этот подробный рассказ важен для дальнейшего из-за нескольких моментов. Во-первых, потому, что гений места никогда не показывается таким, каков он есть, это всегда маска. Следовательно, и город, и место – это не совсем то, как он выглядит или выглядел. Гений-бес может являться в темном, но может и в светлом отрадном обличье. То и другое – не совсем он сам. Во-вторых, гений места вполне может быть именно злым демоном, проклятием, висящим над местом. В-третьих, гений места не есть гений человека или гений коллектива.
Но город, – разве это не люди, не сословия и группы жителей? Конечно, именно так, и один город отличается от другого людьми и их организацией, составом населения, социальной структурой, наконец, количеством и особенным характером выдающихся граждан. Их политическими и духовными идеалами, языком их культуры.
Если отнестись к этим понятиям просвещенной современности совсем серьезно, то на месте, где был Кёнигсберг, конечно, нечего искать тому, кто им интересуется. Жители, язык, культура исчезли. Есть кое-какие камни, они говорят о людях, но слишком обще, глухо, да и сохранились они фрагментарно, так что легко могут обманывать. Кроме того, эти камни давно мирно уживаются с другими людьми, и кажется, что они забыли прежних хозяев.
Да, на местности сохранился план города, живы каналы и ручьи, течет река, море и большие дороги никуда не делись. Принято говорить, что они рассказывают историю, историю людей, но это лишь метафора. На самом деле для того, кто не читал исторических книг, несведущ в именах и названиях, ландшафт – немая картина, которая если и говорит, то нечто невнятное или примитивное, сегодняшнее. Лучше уж засесть в библиотеку, обложиться картами и справочниками, чем бродить по Калининграду. Так и поступает настоящий историк. Ну, а если он выходит на местность, то не может не видеть сначала историю современную, те же социальные процессы, и лишь потом знаки, следы прошлого.
Разве ему есть что вспоминать? Только прочитанное. Но попробуем перейти от чтения и псевдовоспоминания к видению – попробуем увидеть, что тебе открывается, чувствовать – испытывая воздействие внешних, присутствующих сил, видеть сквозь наслоения, осознавая ценность слоев.
Житель этой местности – Калининграда – и пришелец, как правило, ощущают, что находятся где-то, а именно там, где было и есть присутствие некоего целого, с которым они вступают в связь. Не так важно, сколько здесь так называемого объективного, сколько якобы субъективного, главное, что мы устремили свой взор на место, опознали и держимся его, образовав с ним жизненное единство. Теперь все, что мы узнаем о месте дополнительно, будет накладываться на основное – на опыт места, опыт нашей жизни, воображения, мышления на этом месте и об этом месте, когда мы находимся вне его. Чтобы размышлять, мысленно быть в Риме, Москве или Кёнигсберге, не обязательно там находиться.
Кёнигсберг-Калининград – это место, топос мысли, т.е. определенная тема с ее внутренней структурой. Даже рассуждать о гении места Калининграда – значит немедленно попасть в колею особенных вопросов. Например, таких: неизменен ли гений места? Внеличен, но духовен, как умудряется он существовать, этот гений?
Пожалуй, именно так – неизменен и внеличен – это-то позволяет нам вступать с ним в личную связь, так как иначе нам необходимо было бы знать людей, что невозможно: они все умерли, а их дух, хотя и отразился в трудах, идеях, настолько разнообразен, индивидуален, текуч, что позволяет самый разный отбор и интерпретацию.
Город как полис, люди, социальность – это совокупность многих личных гениев, и общего знаменателя у них нет. Его можно придумать, выявить, выделяя одних и накрывая тенью других. Поэтому нет гения у города как социально-исторического явления и тем более нет гения у того социального явления, которое ушло в небытие подобно Кёнигсбергу 18-20 веков. Могут быть только различные конструкции, лозунги для будущего восстановления города в том или ином духе.
Гений места, как и само место, по древнепрусски Твертикос (по Ласицкому), существовали еще до города, сохраняются и после него. Отмеченное природой и предысторией предыстории место не пусто, в нем возможно не все что угодно. Так, сегодня Кёнигсберг – предыстория Калининграда, и поэтому здесь не все возможно, а нечто скорее всего неизбежно. Это не совсем мистика. Речь идет не столько о звездах и месте в мире, сколько о том, что история места, которую никогда нельзя стерилизовать (вычистить от прошлого) полностью, обладает непрерывностью. Людей можно изгнать, а место нельзя. Просто снести дома, вырубить сады, разровнять кладбища, можно и память засыпать, но нельзя изменить место среди мест в мире, как нельзя никакому месту раз и навсегда определить сущность и содержание. Место не искоренить. История имеет место. Пока места таинственно молчат, возможна история. Гениус лоци говорит: здесь, на этом приключение не закончено, спектакль продолжается, не все умерло. В старом парке в Кальтхофе (на улице Гагарина) лежит валун с надписью: non omnes moriar – не все умрет. И он абсолютно прав. С точки зрения, которая здесь предлагается, хотя бы как возможность поразмышлять, город – это не люди, а география и ландшафт, дома, план, мостовые, вообще гораздо больше вещи, чем тексты. Да, они молчат, но зато они выглядят красноречиво. Люди – идеи, мнения, интересы – переменчивы, забывчивы, они всюду люди – разнообразны и одинаковы. Нет сомнения, города строятся людьми, но не только ими: над ними работают и большие силы природы, политики, истории, ход которой не совсем или совсем не во власти людей. Исходя из этого, гений места, где лежит Калининград, не может быть представлен ни в образе “немца”, завоевателя, купца или ученого, ни в виде бог знает из какой такой земли взявшегося “прусса”, ни в образе геройского или трухлявого “русского” человека наших дней. Город Канта? – по правде говоря, и да, и нет. Город сумасброда Гофмана Э.Т.А. – лишь отчасти. Город высокомерного прусского полковника NN? – во многом, но тоже лишь частично. Каких людей ни возьмешь, все это только люди, только частные случаи, а не место и город в их особой емкости, где соединяются разные.
Иногда мне чудится, что гений этого места – спокойный, немного даже сонливый. Все здесь словно говорит: оставь меня в покое, дай мне пребывать таким, каков я есть. Это гений удивительных будней, легкого воздуха, тихого дождя. В другой раз гений является мне нервозным, как возбужденный, непредсказуемый человек вроде знаменитого драматического писателя-романтика Закарии Вернера – всклокоченный, нечистый. Камни говорят, что местный гений суров, властен и сух, но опыт общения места со временем чаще подсказывает, что его гений нежный, воздушный, юный. Данное место никогда не кажется старым, древним. У него нет бороды. Его никогда не ощущаешь как что-то сложившееся, геологически твердое; это не кристалл – здесь какой-то отрыв от реальности, просвет в затаенное.
Посмотрим на город издалека, сверху. У всякого города есть большое место в мире и малое, т.е. срединное, а также совокупность мест-частей. Большим географическим местом Калининграда-Кёнигсберга является Восточная Европа, ее балтийский берег, так называемая Восточная Пруссия. Об их судьбах приходится думать, находясь там. Несколько меньше пространство Замландского полуострова и земли Натанген, на границе которых был в 1255 году основан город. Чисто геометрически на современной карте Европы точка Калининград находится в самом центре, если летишь от Урала на Пиренеи или от норвежских фьордов на Балканы. Однако в сущности эта местность экстерриториальна: в культурно-историческом и экономическом смысле – это была далекая окраина Европы, и не север Европы, но и не ее настоящий восток. В прошлом для Германии Кёнигсберг был далекой провинцией, “Сибирью”; а сегодня для России – это территория, вынесенная на Запад, то ли форпост, то ли оторвавшаяся от материка дрейфующая льдина, а то и спасательная шлюпка, в которую торопятся взобраться терпящие кораблекрушение.
Средний масштаб места для города Калининграда – пространство между древне-прусскими землями Замланд и Натангия, между устьем Прегеля и его удлиненной дельтой: низменная, кое-где затянутая песком местность. Срединное место Калининграда-Кёнигсберга – остров Кнайпхоф и королевская гора. Но сегодня, как, впрочем, было уже и в начале 20 века, у города два центра: один чисто символический, пустой, второй жизненный – это площадь Победы и старый Хуфен (проспект Мира). Сегодня, как и в прошлом, город состоит из множества различных мест, у него много частей, оторванных и плохо связанных друг с другом.
До войны, как и сейчас, было два города. Один представлен на известных фотографиях исторического центра, они теперь продаются в каждом газетном киоске. Это был очень тесный, пестрый и некрасивый город на берегах узкого Прегеля; собор едва виден из-за нагромождения неказистых домов, стены которых чуть ли не уходят в воду; по реке идут груженые баржи, все заставлено судами, мосты растопырили свои железные крылья. И не Венеция, и не Амстердам, и не Петербург, а какое-то столпотворение у сонно движущихся маслянистых вод. Над этим городом возвышался замок. Его главная башня была построена в 19 веке: сухой силуэт, строгие вертикали, никакой выразительности – только рациональный символ средневековья. Сам замок вполне уродлив со своими пузатыми башнями, пристройками, грубыми контрфорсами.
Но был и другой город. Он начинался за городскими воротами, и в 20 веке быстро превратился в город-сад, украсился строгими зданиями современной архитектуры. Это был город для жизни, для прогулок, велосипедов, он оглашался звуками природы, которые лишь подчеркивали острые мотивы спорта и техники. Эти два города спорили друг с другом как вкус с безвкусицей, как новое и старое, как культивированная индивидуальность и уличная толпа (рынки, площади, лавки).
Две части плюс 0, пустая середина. Ценность, красота пустоты в центре плохо осознается в сегодняшнем городе и будет вскоре уничтожена как символически вредная. Город не должен отсутствовать, не имеет право тревожить. Эта тревога, точнее – сочетание уюта и тревоги, разрыва и перехода присуще всей большой территории, где по кругу старой военной кольцевой дороги располагаются многочисленные бывшие селения, как районы, вошедшие в состав города еще в 19-20 веках, но и поныне сохраняющие свой колорит. Одно дело жить на Павлика Морозова, т.е. за вокзалом в Понарте, другое – на Орудийной, в Ротенштейне. Всякий город определяется не только через центр, но и на окраинах, в предместьях. Форштадт – сущностное для Кёнигсберга понятие, так как здесь всегда переживалось единство и неохотное сближение сельского и городского начал.
Конечно, главная особенность ландшафта Калининграда – это река, втекающая в город с юга двумя рукавами из бескрайних зарослей тростника и болотной травы, и вытекающая на север в сторону низменных берегов залива и морского канала. Город долго вообще не имел никаких стен и укреплений, зато было много каналов. А вот моря в Кёнигсберге все-таки нет, то есть его не видно. Балтика ощутима здесь даже меньше, чем в Петербурге, так как Прегель не похож на морскую реку-пролив и вплоть до устья сохраняет сельский характер. И старый Кёнигсберг в своей архитектуре и изобразительном искусстве почти не имел морских мотивов.
После постройки в 1972 г. эстакадного моста картина центра изменилась: появился балкон моста, с которого за пустой серединой отсутствующего города открывается вид в сторону порта и его кранов. С этого балкона мы видим не город, но парк с пересекающимися под углом дорожками (откуда только взялся этот мотив прусских ромбов!) и синюю или желто-коричневую реку. Они также видны сверху из окружающих домов, из окон гостиницы “Калининград”. Из середины открываются далекие перспективы почти до горизонта. В хорошую погоду это создает легкое настроение, пробуждает желание вылететь из города в поля, на взморье. Однако настоящего томления по дальним странам, однозначной ориентировки по течению реки, на Запад (как в Петербурге) здесь нет. Мне кажется, что город покоится в себе, плавно переходя в природу. Он больше сориентирован вверх, в небо, и вниз, на землю.
В центре Кёнигсберга река делает петлю, возникает некое круговращение. Две реки втекают в город, вытекает одна, но не становится от этого шире, а за железнодорожным мостом (у бывшей станции Голлендербаум) и вовсе сужается, делает поворот и как бы исчезает. Отсюда город возвращается к себе назад. Река течет сонливо, под действием западных ветров вспухает и идет вспять. Прямоугольный остров пассивно и без всякой твердости камня лежит в воде. На него нагружены земля, дома, люди. Старый университет почти “плыл” по воде, стоя на древних сваях. Кёнигсберг – это тихая заводь, “тыквенная беседка” поэтов 17 века, уютных Симона Даха и Робертина.
Ни основного силуэта, ни главного вида у Калининграда нет. Его план важнее его профиля. Так было не всегда, но тенденция к этому имелась и до войны. Кёнигсберг распластан по поверхности земли, он едва возвышался над ней, затененный купами деревьев. Скоро это наверняка исчезнет. Современность любит пентхаузы и дозированную вечнозеленую растительность в кадках. Исчезнут заросли и пустоши. До войны был каменный мешок в центре и город-сад на окраине. Сегодня все еще везде много старых деревьев, поражает бурелом парков и кладбищ.
Калининграду свойственна запутанность планировки, извилистость улиц и ручьев. Это пересеченная, “охотничья” местность, лежбище кабанов. Сложный план внезапно пересекают улицы-просеки. От площадей во все стороны разбегаются переулки. Площади-скверы неправильной формы или многогранные. Часто, даже если неплохо знаешь город, путаешься, как дойти кратчайшим путем. Улицы-просеки увлекают за собой, и делаешь крюк. В Калининграде важна роль отдельного дома, особняка. Постоянно перед глазами вырастает призматический объем с высокой крышей, изолированное здание. В то же время в некоторых районах преобладает застройка в линию, длиннейшие трех-четырехэтажные фасады обрамляют замкнутые внутренние дворы-острова. Когда-то они были цветущими садами. Для этого города характерна особая роль Земли. Здания всегда растут из земли, они не отрываются, не парят. Земля как начало. Небо как увенчание. Часто вечером откуда-то из-за внезапно вырастающих домов разгорается темно-фиолетовый закат. Горизонта не видно. Линии крыш лежат тяжелой горизонталью. Деревья шумят-трещат. Кёнигсберг тогда дает знать о себе.
Подземное. Оно ощутимо здесь повсюду. Я не о подземном городе. Его, конечно, нет, но есть тоннели (поезд, идущий под главной площадью, почти метро), многочисленны и таинственны водоводы, есть настоящий небольшой акведук. Бункеры, люки, ушедшие в землю дома с их заваленными мусором подвалами, улицы и трамвайные пути, камни мостовых, торчащие из-под асфальта. Под новыми домами – старые. Везде археология, наука, которая была в Кёнигсберге на высоте, развивается и сейчас: 1945, немцы, пруссы, материк. Небо, дождь, ветер, снег, туман. Без них Калининград – не Калининград. Небо и погода здесь в постоянном движении. Кант всю жизнь следил за погодой. Жаль, что там, где Бессель воздвиг свою Штернварте (обсерваторию), наблюдается только мусор вокруг его камня.
Калининград – город картинных закатов, и это город Заката, о котором не забыть. Две страны уже закатились – Пруссия вместе с рейхом и Советский Союз. Но и нежные, хрустально чистые зорьки здесь пронзительны. Город игры света в тенистых улицах, драматического вечернего и ночного спектакля, света многообразного, постоянно меняющегося. Это город огромной желтой Луны и ярких осенних звезд. Живописец скорее должен бы написать Калининград в контрастном стиле, с резкими тенями и черными акцентами, с пылающим красным, с синевой воды и яркими или бурыми, но не бледными цветами зданий.
Два центра, два собора, два имени, два “К” (Кант и Калинин, Кант и Кох, Клейст-писатель и Клейст-генерал), два вокзала, два озера, две башни (Дона и Врангель), две реки, два смысла. Уж два-то смысла точно: плохой и хороший, агрессивный и либеральный, прошлый и будущий – как два лика, повернутые на запад и на восток. Обоюдоострый топор. Двоица для Кёнигсберга – прототип. Это не город компромиссов, снятия противоречия в синтезе, не место для мирных переговоров. Здесь Кант думал об антиномиях, здесь ему противостоит Гердер (или Гаманн), здесь демократ Якоби спорит с либеральным монархистом Симсоном, здесь евангелический авторитет Осиандера ниспровергал евангелический авторитет Мерлина и т.д. Вечные пары, вечные споры. Двоица была характерна уже для балтийской и прусской мифологии: сдвоенные конские головы, двойные колосья и пр. По-видимому, это было связано с большой ролью мифа о близнецах у народов этой группы. Парность была свойственна и прусскому пантеону богов: один старый, другой юный, бог реки Потримпс и бог моря Аутримпс, боги Пеколс и Поколс и т.д. Все в Кёнигсберге имеет две стороны, как королева Луиза – с одной стороны, идеализированная сентиментальная икона, “кукольный театр” (в бывшей кирхе ее имени), с другой – истинная умная историческая героиня; как поражение и победа под Танненбергом; как соотношение советского и прусского, от очевидного взаимоотрицания до затаенной переклички суровых стилей.
Само собой, у Кёнигсберга были и изначальные христианские покровители. Собор на Кнайпхофе был посвящен Деве Марии и Св. Адальберту, крестителю пруссов. В католическую эпоху небесными покровителями города были Дева Мария и Иоанн Креститель (тесно связанные с символикой Немецкого ордена), Св. Варвара, Св. Адальберт, Св. Елизавета, Св. Николай и, конечно, Св. Дух. Пожалуй, этот набор святых не оригинален. После реформации святые были забыты, и в 19-20 вв. уже только историки могли сказать, кому изначально были посвящены храмы. Из города исчезли ангелы, но исчезли и демоны местности, прусские боги. Покровителями стали исторические личности. Кёнигсберг – город великих людей. Они теснили гений места, вступали с ним в борьбу, но и прислушивались к нему. Люди. Всегда были так называемые “простые люди”. Они несколько меняются от эпохи к эпохе и, конечно, в зависимости от национальности, но, в сущности, их заботы и чаяния остаются теми же самые. Да, нынешние не умеют самоорганизоваться. Те, из прошлого, обладали значительной корпоративной, солидаризирующей силой.
Главные люди этого города? Ну, уж точно не художники и не ремесленники, не мастера и не рабочие даже. Ремесло и искусство, производство вообще здесь всегда отставали, были второсортны, провинциальны. Потому и архитектура здесь была в древности упрощенная, и красивая утварь, как правило, привозная. Сравните, хотя бы с Данцигом – городом мастеров, верфей, ювелиров.
Купцы? Да, несомненно, купцы. Только могли ли они тягаться с бременскими, любекскими, гамбургскими, даже рижскими? Нет, не могли. Не к ним был обращен гений места. Военные? Здесь мы приближаемся к центру проблемы. Город основали рыцари, идеологические и аскетические люди. Но в 16 веке от их пыла ничего не осталось. В дальнейшем Кёнигсберг был постоянным местом приложения светского военного гения Германии, то есть Пруссии, так как ни саксонского, ни баварского, ни швабского военных гениев не было. Однако гений этот досадно несчастливый. Его земное воплощение – Фриц, уронивший голову на колени, – даже он висел на волоске от гибели, и это самый высокий момент всей его жизни. Кёнигсберг (и Калининград) – военный город, как говорится, форпост – на восток или на запад. Шарнхорст и Гнейзенау, Врангель и Гинденбург, Бек и Рихтхофен, адмирал Редер и Черняховский и наши, от Сталина до Андропова, – все это К/К. И тем не менее, Кёнигсберг не только и не столько военный город. Он другой.
Ученые, люди умственные, не политики, но политические мыслители, аналитики, учителя. Они главные, хотя на первый взгляд, их оттесняют журналисты, писатели, деятели. Последние прекрасно воплощают мотив фронды (по отношению к ордену, к короне, к Берлину или к Москве), которая наблюдалась в Кёнигсберге с незапамятных времен. Однако, несмотря на яркость этих проявлений свободомыслия и вообще либерального воодушевления (Браун, Якоби, Ломайер, Герделер), не они, по-моему, определяют профиль, духовный чекан Кёнигсберга. Главные здесь ученые, задающие вопросы и не боящиеся полученных ответов, главное – идея фундаментального вопрошания: Кант, Гербарт, Фихте, математики, историки, филологи и биолог Лоренц, социолог и философ Аренд, но и те писатели-художники, которые, как Клейст, по какой-то неведомой причине, по контрасту ли с растительной жизнью бюрократии и бюргерства или в согласии с гением места, именно здесь имели те потрясающие озарения (Пентесилея), которые бросают особый свет на человеческую участь в мире.
Вернусь к художникам. Они ведь как никто должны бы слышать голос гения места. Перечислим сначала самые главные, символические имена. Не музыка, но Слово и Театр. Не живопись, но Графика. Не скульптура, но светотень и метнувшийся Свет. Они могут быть затаенно тихие: как Дах, как Вихерт и Фанни Левальд. Могут быть могучие, страстные: это Вильманн, живописец (уроженец Пиллау) – пусть он творил в Силезии (17 век); это гениальный Вегенер, актер; экспансивный Коринт, художник и график, и величественный поэт Мигель, и одержимый писатель Борхарт, и Кэте Кольвиц. Если это мыслители, как Гердер и Гаманн, то они и по стилю, и по мысли избыточны, превращаются в явления почти природные. Этой природы было мало в Томасе Манне, может быть, ради нее он ехал именно сюда. И все-таки мне не кажется, что здешний гений обращен к художнику. Его он вряд ли способен концентрировать. Художник здесь является на свет или проходит строгий искус, как Гофман, и отправляется в большой мир. Художники приходят сюда как гости, подобно экспрессионистам, тому же Манну или Борхарту (из Италии, всего на три дня), искусствоведу Воррингеру, чтобы нечто пережить и унести весть об услышанном с собой. Гений этого места говорит каждому свое, на то он и гений, но, кажется, он говорит о чем-то очень серьезном, что можно поведать на краю, в момент исчезновения. Об утраченном… Крушение ордена – мне всегда обидно за орден. 1806 год – все мое сочувствие на стороне робкого короля. 1871 – духовный и политический конец независимого от империалистической Германии прусского проекта. 1933 – исчезновение интеллигентного Кёнигсберга. 1945 – катастрофа Германии, начало конца европейской культуры. Наше время – конец Калининграда, мутация, уход в себя, выход из себя, превращение лица в проблему идентичности и последней – в предмет исследования.
Что значит для меня слово “Кёнигсберг” сегодня и в истории, что значит прежде всего? Крушение, поражение, жертва. Посмертное и виртуальное бытие. Исчезновение Европы в высшем напряжении европейской мысли. Новоевропейский вопрос о метафизике, о Боге, не просто Просвещение. Это слово значит также сомнительность симметрии во взаимопонимании Востока и Запада. Как Танненберг (Грюнвальд) имеет два значения – победа и поражение, реакция и псевдо-прогресс – так и Кёнигсберг означает и победу и поражение европейской идеи, а не только похороны Просвещения. Закат Европы наблюдайте в Калининграде. Там зрелище самого места есть память и борьба с памятью, значит – бессмысленность завоевания и необратимость завоевания, неизбежность поражения. Кёнигсберг значит Пруссия, которой больше нет. Кёнигсберг значит Германия, которая виртуальна. Кёнигсберг значит разверзающаяся истина, – главное слово в этом городе, не термин из уст специалистов по гносеологии, но вопрос, раздающийся над его равнинами. Кёнигсберг значит противоречия: между Торговлей и Университетом, между Природой и Свободой и самое важное – между Свободой и Свободой.
Изначально Кёнигсберг – это глобальный властный проект с духовным наполнением, затем с административной схемой в качестве сердца, затем с наполнением в виде бытовой цивилизации и правами частного лица. Да, Кёнигсберг был местом инновационных процессов, трансформации, переваривания, конвергенции, но в конечном счете это арена проигрыша. Кёнигсберг изменял Рейху, не третьему. Калининград изменяет Москве. Кёнигсберг значит символика, перерастающая в миф. Значит державность, честь, политическое и военное искусство, гражданственность, долг, верность. Но он означает также самоизмену (герцога Альбрехта) ради самоутверждения; стало быть, он есть скрытое коварство как способ выживания. В чем же ему суждено проявиться ныне? – в том ли, что Калининград будет сдан, в том ли, что Кёнигсберг вернется, в том ли, что никто ничего не выиграет, ни Азия, ни Европа, потому что победителя зовут иначе?
Как оказалось, “по горизонтали” Кёнигсберг и не таран, и не сеть для (и против) Востока. Он не оправдал своего принципиального назначения, потерпел поражение. Как и Германия вообще, он – слабый колонизатор, слишком нетерпеливый. Кёнигсберг – это воплощение открыто сформулированного принципа, завоевательного и цивилизаторского. Но этот принцип первоначально был основан не на идее нормального человеческого общежития, но на экстраординарности высшего служения и подвига. Эта прямота становится причиной краха не столько потому, что внежизненна, но потому, что подвержена инволюции, т.е. утрате ноуменального содержательного смысла.
Недаром Ницше не любил “китайца из Кёнигсберга” (ясно, что Канта), воюя с ним на каждой странице, вообще не любил немецкий север и Балтику, все это тяжелое протестантское бюргерство с его “трусливой” этикой. Его влекла музыка Юга. Истинная эпифания воли к власти. В одном месте Ницше издевательски, цинично писал: “Кант, например, говорит: “две вещи вечно останутся достойными почитания” (звездное небо и нравственный закон – И.Ч.) – мы в настоящее время, пожалуй, сказали бы: “пищеварение почтеннее” . Ницше и Кёнигсберг несовместимы, значит ли это, что Кёнигсберг и современный мир – враги? Ведь Ницше – крестный отец современности и пост-современности.
С другой стороны, внутри себя Кёнигсберг действительно имел мягкую, бюргерскую сердцевину, теплоту коммуникативности. Отсюда постоянные колебания между жесткостью и мягкостью, между человечностью, как привычкой и человечностью, как долгом, который навязывается и другим. Впрочем, мы помним пословицу: “мягко стелет, жестко спать”. Кёнигсберг – это город невозможных, но мыслительно необходимых вещей, никогда нигде не встречавшихся в действительности: это кантовские “вечный мир” и “права человека”, а также “категорический императив”, это “демократия по-немецки”, идеал Иоганна Якоби, и изобретенный Ханной Арендт чистый “тоталитаризм” и практиковавшаяся в Калининграде тоталитарная, но дырявая “советская социалистическая демократия” и, наконец, это нынешняя мечта осуществить настоящий русский европейский город. Все невозможные вещи сливаются в одно главное кёнигсбергское понятие – “вещь в себе”, объективное и трансцендентное бытие, в которое полагается верить, несмотря на его непознаваемость. Да и сам город, в котором это понятие родилось и стало тяжелым бременем для его величайшего мыслителя, начинает походить на свое порождение: ускользает от определений, дается только в виде ряда явлений и рефлексов, исчезает совсем, как данное нам в опыте нечто, но продолжает существовать как вещь в себе, на которую направлены свободные усилия свободного разума. Так, Кёнигсбергу суждено быть вечным проектом, вечным начинанием (в этом сущность свободы), вечным столкновением разных проектов и в то же время, оставлять нас в недоумении относительно первозамысла своей матрицы. Это как с самим Кантом: попытка понять его аутентично, похоже, обречена на провал, а творческое интерпретирование выглядит как отсебятина и пристройка к совершенному невозможному зданию. Город абстрактного стал еще абстрактнее после 1945 г. Сейчас в центре его пустота, по краям его кварталы переходят в пустоши и абстрактно совершенные в своем комфорте оазисы новой жизни (все эти культурные и торговые центры и особняки с человеческим лицом). Вроде бы из него можно сделать все, что хочешь. Однако история показывает, что это не так: из мирного счастливого города-сада 20-30-х получилось место забоя людей, культуры, наследия; из руин не вырос ни настоящий социалистический город, ни новый оплот, – остался долгострой, и сквозь его плиты пробивается новая поросль, которая может стать и правдой, и коварной иллюзией.
Кёнигсберг – образ одного из самых резких в Германии столкновений немецкого убожества (политического, эстетического, бытового) и взлетов высшего немецкого благородства. Таким еще не стал Калининград. Ему еще ничто по-настоящему не угрожало. В этой своей противоречивости Кёнигсберг может быть нам примером. Здесь мещанство и плохой вкус всегда были особенно тягостны. Но именно здесь наблюдались самые смелые ростки высшего в мысли (философская классика) и в поэтическом искусстве (Клейст и Гофман). Сюда, к Канту, устремлял свое воображение Шиллер-мыслитель; здесь Вагнер услышал раскаты увертюры к “Летучему голландцу”; здесь в кругу пролетариев, Кольвиц завершала немецкий 19 век графикой глубочайшей скорби и человечности. Мещанство было пестрым, одевалось и в новое и в старое, могло быть и аристократическим, и прогрессивным, но оно, как всегда, воплощало подражательное и сниженное представление о назначении человеческой жизни. Ему противостояли строгие, внежизненные, антибиологические максимы. Верность, Правда, Ответственность, Долг. Тормоз как стартер. Это знаменитые прусские добродетели. Нет ничего более непохожего на них, чем наши русские таланты. Эти добродетели могут воплощаться в людях разной национальности. Их корни христианские, но в их металлическом звучании слышится еще что-то: это особая гордость, упрямство не идти путем Спасения, готовность к крушению ради присяги. Эти добродетели нашли в Кёнигсберге свое символическое место. Не город, место было источником священного авторитета для прусской короны, для реакционных романтиков 19 и 20 веков, националистов, фанатиков сопротивления прогрессу. Это место – своеобразный капкан. Попав в него, вынужден либо уходить в индивидуальное, частное, либо рваться из него прямо вверх, либо, наконец, прощаться со всем родным, но невозможным – навсегда. Тогда вместо Кёнигсберга раскинется милый прибалтийский город, вместо Пруссии – восточная Европа как преддверие большого и мирного мира и вместо подвига – просто жизнь. Но ведь это, просто жизнь, и есть одна из самых очевидных невозможных вещей.
Что значит для меня слово Калининград в жизни, что говорит мне гений места? На улице Айвазовского живет Виктор – ювелир и спортсмен – сердце, серебро, янтарь. У него в доме маленький спортзал, а в саду банька. Перед ней длинный стол, как для покойника в морге. Вот оно – звездное небо над головой: пар валит во все стороны, прекрасна весенняя ночь. У оконца – инструмент мастера, тиски и горелка. Так я впервые расплавил серебро, в Калининграде, с помощью гения места, который отсюда опять позвал меня ощутить себя – то ли в целом мире, то ли на стыке разных миров.
