Посвящаю этот очерк Юбилею Эриха Юрьевича Соловьева,
кантоведа мирового класса, блистательного сатирического поэта, многолетнего друга.
Среди предрассудков, к произрастанию которых равно причастны и создатели, и читатели философских сочинений, и те, кто учит философии, и те, кто её изучает, один из самых распространенных: философия и обычная, повседневная жизнь якобы так же далеки друг от друга, как небо от земли. Между тем внимательный, основанный на большом материале анализ жизни и творчества выдающихся философов не просто опровергает это ходячее предубеждение, но и позволяет выявить удивительные линии и особенности воздействий на философию повседневного бытия и дружеского общения людей, сотворивших самые абстрактные, изощренные философские концепции.
Чтобы убедиться в справедливости этих оценок, достаточно перелистать хотя бы отдельные страницы жизненной и творческой истории значимого на все времена и для всех народов немецкого философа Иммануила Канта. Три актуальных повода акцентируют целесообразность такого “осовременивающего” воспоминания.
Первый: 22 апреля 2014 года исполняется 290 лет со дня рождения Канта.
Второй повод: именно в нашей стране конкретные исторические материалы и подходы, использованные в нижеследующей статье, пока не пробили дорогу к заинтересованным читателям широкого круга. Этот пробел хотелось бы по возможности заполнить.
Третий повод: предлагаемое исследование пробуждено интереснейшим фактом возобновления несколько лет назад в родном городе Канта интернационального “Общества друзей Канта и Кенигсберга” и, в частности, его очередным заседанием в родном городе Канта в день его рождения[2]. Что здесь Кант как бы протягивает руку многим выдающимся философским предшественникам и современникам философии Просвещения в целом, вполне очевидно. Но знаменательно и другое: он тоже смолоду стремится подружить философию со “здравым умом” индивидов, с их реальным жизненным опытом.
Основное наше внимание здесь будет привлечено к другой кантовской работе этого периода, тоже чаще всего относимой интерпретаторами к разряду “второстепенных сочинений”. Это небольшая (десятистраничная) работа, озаглавленная «Мысли, вызванные безвременной кончиной высокородного Иоганна Фридриха фон Функа» (1760). “Gedanken bei dem frühzeitigen Ableben des Hochwohlgebornen Herrn Johann Friedrich von Funk”.
Для нашей темы она является “показательным (exemplarisch, как говорят немцы) примером” удивительного сплава в мысли Канта уже с ранней поры смысложизненного, экзистенциального и философского измерений. А важнейшая роль такого единства в философском опыте великого Канта, который принято осмыслять скорее в сциентистском ключе, боюсь, плохо осознана – и не только в нашей стране, но и в мировой кантоведческой литературе.
С героем этого небольшого сочинения, своим молодым другом фон Функом читателей посмертно познакомил сам Кант, и именно в этом поминальном очерке. Кант с явной симпатией описывал близкие ему человеческий характер и стиль жизни.
Но самое главное здесь то, сколь жизненно, трогательно, оригинально Кант придал своему сочинению форму письма к матери умершего. Связь с собственной жизненной повседневностью Канта, с его ранними, но глубинными впечатлениями налицо. И вместе с тем в очерке уже находят выражение всеобщие объективные структуры человеческой субъективности, возникающие из самого бытия повседневности, проходящие через личный опыт и уже затем находящие запечатление в обобщениях и категориях философии. Снова подчеркну, что в историко-философских и вообще философских работах связанные с этим аспекты проработаны совершенно неудовлетворительно. Но все же нам есть на что опереться, в том числе в имеющихся биографических сочинениях.
Дальше я буду конкретно ссылаться на биографические произведения, прежде всего на те, которые созданы современниками Канта, свидетелями разных периодов его жизни. В частности, в книге под названием “Иммануил Кант. Его жизнь в изображении его современников” собраны (в 1993 году) биографии, написанные Л.Боровским, Р.Яхманом, А.Васианским[4]. И вот мы, на один лишь “миг” космического времени оказываясь на этом мосту, горько констатирует Кант, “gewissen Wasserblasen nachlaufen (“гоняемся за мыльными пузырями”)…”. Каждый на себе может, увы, проверить, сколь прав великий философ.
Во-вторых, Кант обращает внимание на другое хорошо и повседневно известное нам, людям, противоречие: хотя человек «из всех зол больше всего боится смерти, он, как видно, проявляет очень мало интереса к смерти своих сограждан…» (Там же. С. 52). И сразу же делает точное и тоже горькое замечание о периодах войн и других социальных потрясений, когда повседневным фактом становится “холодное безразличие” (“kaltsinnige Gleichgültigkeit”) индивидов к смерти других людей и вообще к судьбе своих сограждан…
«Друг или родственник [умершего],– вполне точно повествует Кант, – говорит самому себе: я нахожусь в сутолоке да и под гнетом моих житейских обязанностей; в таком же положении находился мой друг; я спокойно и беззаботно наслаждаюсь своей жизнью, но кто знает, надолго ли?».
Der Freund oder auch der Verwandte [ ] spricht zu sich selbst: Ich befinde mich im Getümmel von Geschäften und im Gedränge von Lebenspflichten, und mein Freund befand sich vor kurzem auch in denselben, ich genieße meines Leben ruhig und unbekümmert, aber wer weiß, wie lange?
Подобные “экзистенциальные” раздумья о смерти, характерные для относительно нестарых людей – без ссылок непосредственно на Канта – находим как бы повторенными во множестве произведений мировой литературы. (Чаще всего приходится вспоминать о поистине парадигмальном рассказе Л.Толстого “Смерть Ивана Ильича”). Что свидетельствует об их жизненной, притом трансисторической экзистенциальной укорененности, и их лучше всего смогла запечатлеть именно философия.
В-третьих, в анализируемом очерке-письме Кант делает личностно-биографическое признание, тоже важное для нашей проблематики, потому что центрированное вокруг темы дружбы: «Я с удовольствием провожу время со своими друзьями…» (и потому их утрата особенно горька) (Там же. С. 53).
Ich vergnüge mich mit meinen Freunden
Справедливо и точно: Кант умел дружить, был верен своим верным же друзьям и тяжело переживал смерть тех близких людей, что уходили в небытие раньше него. Подтверждение чего мы найдем также при освещении несколько более поздних страниц его жизни и творчества.
II.
Переместимся мыслью в середину 60-х годов XVIII века.
Уже и перечень главных сочинений Канта этого периода позволяет сделать предварительное заключение о его тогдашних теоретических, философских интересах. “Размышление над чувством прекрасного и возвышенного” (1764), “Исследование степени ясности морали и религии” (1764), “Грёзы духовидца, поясненные грезами метафизика” (1766), как и своеобразное завершение в виде написанной на латыни диссертации 1770 года “О форме и принципах чувственно воспринимаемого и умопостигаемого мира” – всё это философские сочинения, в отличие от начальных этапов кантовского творчества, где превалировал интерес к природе, повернуты преимущественно к проблемам человека, религии, к этическим и эстетическим вопросам, к загадкам и затруднениям человеческого познания.
Авторитетные биографы не без оснований связывают такой явный проблемный поворот с тем фактом, что 22 апреля 1764 года Кант перешагнул сорокалетний рубеж своей жизни. Как выяснилось позже, ему предстояло прожить столько же лет, причем пройти через следующее сорокалетие столь плодотворно и достойно, что он – философ уже достаточно известный, популярный лектор – стал мыслителем, великим среди великих, каким и знают его потомки. Но в сорокалетнем возрасте Кант погрузился в трудные, смысложизненные раздумья и сомнения.
В чем была их причина? Прежде всего они были вызваны тем, как сам философ оценивал сорокалетний рубеж в жизни человека. «В соответствии с его психологической или антропологической теорией, – пишет М.Кюн, – сороковой год жизни в высшей степени важен»[6], специалиста по восточным языкам, по английскому языку. У Кипке вдруг отпала охота предаваться интеллектуальному общению; он с увлечением отдался, уже в буквальном смысле этого слова, “возделыванием своего сада”. Незадолго до сорокалетия Канта внезапно умер его тогда ближайший друг Иоганн Даниель Функ (это уже второй друг Канта с такой же фамилией), преподававший право; его смерть омрачила кантовское сорокалетие.
Но если кризис и был, то Кант достаточно быстро преодолел его. Больше того, упомянутый биограф и кантовед-теоретик М. Кюн считает, что в ту пору рождался «новый Иммануил Кант» (M.Kühn, S.181) (“der neue Immanuel Kant”).
В чем же состояло и чем подтверждалось это жизненное возрождение? Один ряд фактов касается таких первейших для жизни всякого человека, особенно для такого болезненного, как Кант, предпосылок, связанных со здоровьем. Если не буквально к сорокалетнему возрастному рубежу, то приблизительно к середине 60-х годов Кант так или иначе научился вполне сносно управлять своим слабым организмом – и именно благодаря поистине философскому к нему отношению, благодаря самопознанию, самонаблюдению философ сумел благоприятно увязать функции вообще-то слабого тела и сильных духа и ума. В подтверждение Кюн прежде всего ссылается на высказывания самого Канта. «Из-за моей плоской и узкой грудной клетки, которая оставляла мало пространства для движения сердца и легких, во мне была природная склонность к ипохондрии, которая в ранние годы граничила с пресыщением жизнью. Но размышляя над тем, что причина этого заболевания сердца, возможно, чисто механическая и не может быть устранена, скоро привели к тому, что я на него не обращал внимания; и когда я чувствовал стеснение в сердце, то в голове моей царили спокойствие и веселость (Цит. по: M.Kühn, S.181).
“Ich habe wegen meiner flachen und engen Brust, die für die Bewegung des Herzen und Lunge wenig Spielraum läßt, eine natürliche Anlage zur Hypochondrie, welche in früheren Jahren bis an den Überdruß des Lebens grenzte. Aber die Überlegung, daß die Ursache dieser Herzbeklemmung vielleicht bloß mechanisch und nicht zu heben sei, brachte es bald dahin, daß ich mich an sie gar nicht kehrte, und während dessen, daß ich mich in der Brust beklommen fühlte, im Kopf doch Ruhe und Heiterkeit herrschte.”
Э.Ю.Соловьев в блестящем очерке – с выразительным в данном случае названием, повторившим известные россиянам поэтические строки – “Не дай мне бог сойти с ума…” – показал, как все это на протяжении жизни Канта было переплетено с тревогой философа не только о физическом, но и душевном здоровье, и насколько все подобные повседневные заботы воплотились в кантовской “Антропологии”[8].
Целиком согласна с М.Кюном и в том, что кантовский опыт преодоления жизненного кризиса, побудивший мыслителя к тогдашним и последующим философско-теоретическим размышлениям, был связан и с тем счастливым обстоятельством, что именно в 1764–65 годах вокруг Канта составилось новое сообщество друзей, или то близкое сообщество, которое в Германии именовали “Tischgesellschaft”. Буквальный житейский перевод этого слова на русский язык – компания, собирающаяся за обеденным столом, а короче, сотрапезники (грубее, собутыльники), тем более из-за чисто российских ассоциаций, – надо отбросить, ибо он не способствует пониманию глубокого индивидуального и социально-исторического значения феномена, обозначаемого понятием “Tischgesellschaft”. Теперь – именно об этом явлении.
О СОЦИАЛЬНО-ИСТОРИЧЕСКОМ ЗНАЧЕНИИ ПОНЯТИЙ “TISCHGESELLSCHAFT” И “TISCHGENOSSEN” В ГЕРМАНИИ XVIII ВЕКА (НА ПРИМЕРЕ КРУГА ДРУЗЕЙ КАНТА)
Сознаю: такой поворот в моем исследовании может показаться не вполне привычным тем читателям, особенно российским, которые не осведомлены о достаточно известных в Европе социально-философских, социологических исследованиях, проделанных во второй половине XX века и касавшихся маргинальных и частных, как могло показаться, но оказавшихся исторически важными коммуникативных структур. Было доказано, сколь глубоко и основательно они влияли на общесоциальные, в частности, на духовные процессы Нового времени. Выдающийся философ нашего времени Юрген Хабермас анализировал все это в своей ранней работе (габилитационной диссертации 1962 года) “Структурные изменения общественности” (StrukturwandelderÖffentlichkeit), выдержавшей множество переизданий, не забытой и сегодня[10]. Оба англичанина стали ближайшими друзьями Канта, его “Tischgenossen”, постоянными собеседниками за столом. Но и повседневными участниками событий его жизни. Иногда прочность дружбы Канта с Грином и Мотерби спешат объяснить тем, что англичане, деловые люди, взяли на себя заботу о весьма скромных поначалу накоплениях Канта. Действительно, они вели дело так хорошо, что Кант на целые десятилетия жизни был свободен от финансовых забот. А на закате своих дней он – даже располагал накоплениями в 43000 гульденов, что по тем временам было внушительной суммой (Ibidem. S.189).
Зная скромные запросы Канта, можно утверждать: все же не эти обстоятельства, пусть жизненно немаловажные, были главными предпосылками и объяснениями необычной дружбы. С моей точки зрения, более существенными стали два фактора.
Первый фактор: обнаружилось удивительное родство простых повседневных жизненных привычек Канта и его английских друзей. О характере и личности Грина часто говорили так: он жил «по строгим правилам, или максимам» (M. Kühn, op. cit., S.185). Иными словами, это был как бы появившийся в жизни Канта воплощенный персонаж будущих кантовских теоретико-моральных повествований об «императивах» и «максимах». Поскольку Кант сам во многом был таким же человеком, он крепко подружился с этим англичанином. О дружбе с Грином М. Кюн оправданно пишет так: «Это была не просто эстетическая, а моральная дружба» (M. Kühn, op. Cit., S.188). Кроме того, по своим интересам и характеру Грин, как свидетельствовали современники, был скорее ученым, чем торговцем. Что касается строгости в соблюдении повседневных жизненных правил, то он всё это делал неукоснительнее, чем сам Кант, служивший для окружающих образцом педантизма. С Грина, как считалось, был срисован главный персонаж популярной тогда пьесы Т.Г. фон Хиппеля «Человек, живущий по часам» (“Der Mann nach der Uhr”). На долгие годы вокруг Канта и его английских друзей сплотился круг повседневных Tischgenossen. До появления у философа собственного дома собирались у гостеприимного Грина, а после его смерти – в теплом семейном кругу Мотерби, где Кант, в частности, проявлял себя с лучшей стороны в общении с детьми.
Второй фактор – ничуть не менее, а в философском отношении и более важный. Речь идет о том, что английские деловые друзья, люди высокообразованные (что по-своему типично для века Просвещения), существенно усилили повседневное, что ли, влияние английской культуры на их великого друга. Об этом уверенно говорит М. Кюн: «подобно Канту, Грин любил Юма и Руссо». «Ebenso wie Kant liebte Green Hume und Rousseau.»
Еще одно свидетельство исследователя Райке приводит Кюн: «Повседневное общение (der Umgang) с оригинальным, в высшей степени порядочным англичанином Грином совершенно определенно влияло на способ мышления Канта и в особенности на его изучение английских мыслителей» (M. Kühn, op. cit., S.186).
«Der Umgang mit dem originalen höcht rechtsschaffenen Englander Green hat gewiß nich wenig Einfluß auf Kants Denkart und besonders auf sein Studium englischer schriftsteller gehabt.»
Так, один из друзей Гердера (Шеффнер) писал ему в 1766 году: «Магистр [Кант] теперь постоянно [как бы] пребывает в Англии, потому что там находятся Юм и Руссо, о которых ему время от времени пишет его друг Грин» (M. Kühn, op. cit, S.185).
«Der Magister [Kant] ist jetzt beständig in England weil Hume u Russeau da sind, von denen sein Freund Herr Green ihm bisweilen etwas schreibt.»
Известное специалистам оживление – именно с этого времени – далее уже постоянно сохранявшегося интереса Канта к философии Юма оправдано связать с только что обрисованной жизненной повседневностью и с воздействием дружеского круга.
А теперь – о социально-историческом значении сходных “Tischgesellschaften” именно для кантовского, XVIII века. Используем упомянутые выше исследования Хабермаса.
***
Кратко – о самых главных, с моей точки зрения, моментах книги Ю. Хабермаса “Структурные изменения общественности” (“Strukturwandel der Öffentlichkeit”) относящихся к роли “Tischgemeinschaften” в Германии XVIII века и, как сказано, полностью подтверждаемых историческим опытом дружеского круга Канта.
- В отличие от как будто бы похожих, ещё недавно задававших тон придворных “застольных сообществ”, в частных кампаниях, подобных кантовскому кругу, не играла никакой роли, доказывает Хабермас, сословная иерархия. И если в них появлялись или были туда допущены постоянно знатные, (относительно) богатые люди, то они воспринимались и должны были вести себя “als bloβen Menschen”, просто как люди.
- Подобным образом наблюдалось куда большее обособление Tischgesellschaften от людей, представлявших властные структуры и инстанции, чем в ещё недавно модных салонах (где, впрочем, более значимыми фигурами были, как случилось во Франции, “духовные знаменитости” – писатели, философы, ученые, нежели люди знатные или властвующие.
- Tischgesellschaften были, как показывает Хабермас, одной из форм, через которую пробивалась исторически перспективная тенденция организационного оформления “дискуссий частных людей”, возникавших на паритетных основах “просто человеческого” (bloβ menschlichen) – бытия, права, достоинства.
- Следствия, что верно подчеркивает Хабермас, были немалочисленными и очень важными, особенно для литературы, искусства, науки, но также для социальной организации духовных форм жизни и культуры, включая философию. Одно из них: книги, произведения искусства перестали быть духовными единицами, “разрешения” на появление, распространение, оценку которых исходили от правящих дворов, от церкви и т. п. Они, верно подчеркивает Хабермас, приобретали зависимость от «воспроизводства общественной жизни» («Von der Reproduktion der gesellschaftlichen Lebens»), зависящего от эпохи модерна (J. Habermas. Strukturwandel der Öffentlichkeit, S.98).
Всё сказанное социальным философом Ю. Хабермасом о “ Tischgesellschaften” относится к дружеским сообществам вокруг Канта. С некоторыми существенными дополнениями.
Не с самого начала жизни университетского педагога Канта, но точно с60-х годов, о которых у нас и идет речь, люди собирались именно вокруг него как духовного центра, привлеченные более или менее ясным ощущением, пониманием (пред-пониманием и даже прозрением) того, что благодаря Канту участвуют в повседневных событиях мирового значения. Чем дальше, тем определеннее выдвигались личности, бравшие на себя роль “летописцев” и, в самом деле, выполнившие – когда и если придерживались объективности, точности в фиксировании событий – функции “очевидцев” для неведомого им будущего кантоведения. И поскольку мы и сегодня вспоминаем их дружбу с Кантом, их свидетельства, нить истории протянулась, она сохраняется.
Но приходится сказать о досадных теоретических пробелах и трудностях этого раздела кантоведения. Пока недостаточно исследованы линии и тонкие механизмы влияния тех идей, умонастроений, ценностей, которые – часто незаметно, подобно невидимым флюидам, – исходили и исходят от структур, подобных Tischgesellschaften, затем проникая в потоки повседневной жизни, а от них возвращаясь в философию. А если подобные исследования и существуют, скажем, в социальной философии, то в кантоведении, в истории философии вообще, на них редко опираются.
***
Вот почему далее решаюсь, в виде небольшого специального экскурса, указать на некоторые исследования Хабермаса, в той же ранней книге увязывавшего изменения форм и структур повседневной жизни людей всех возрастов и сословий, ответственных за объединение частной и социальной жизни, и само содержание, иногда и “букву” философии Канта. Это экскурс, с одной стороны, весьма специально философского характера, и его вполне могут пропустить читатели, не слишком погруженные в философические тонкости. С другой стороны, и для них, убеждена, темы и проблематика не будут посторонними, потому что речь опять-таки пойдет о более чем знакомых, повседневных вещах. Ибо Хабермас обнаруживает новую социальную роль в XVIII веке такого скажем, явления как частная переписка. Но ведь «не случайно, – напоминает Хабермас, – XVIII век называют столетием переписки» (Ibidem, S.113).
«Das 18 Jahrhundert wird nicht zufällig zu einem des Briefes.»
«Эта область, как самая внутренняя, близкая сфера (Hof) приватного, постоянно соотносится с публикой» (Ibidem, S 114).
«Diese, als der innerste Hof des Privaten, ist stats schon auf Publikum bezogen.»
Сказанное о связи приватного и публичного тем более относится к переписке великих людей, чьи письма как бы изначально рассчитаны на публику. (Переписка Канта в этом отношении требует специального анализа). В духовной же, уже непосредственно публичной жизни людей XVIII века активизировалась и уже известные, и иногда новые формы и структуры, подобные журналам, публичным и специальным, или университетским лекциям, защитам диссертаций. О них тоже требуется специальный и детальный разговор. Здесь достаточно сказать: лекции в университетах посещали не только официально зафиксированные студенты, но и люди самых разных слоев, профессий, возрастов, не только соотечественники, но и иностранцы. (Вспомним о русских офицерах, в годы российского подданства Кёнигсберга слушавших лекции Канта). Среди студентов же были разные слушатели, в том числе и те, которые обладали особыми способностями и навыками записать особо значимые курсы столь добротно, что их записи становились на все дальнейшие времена ценными второисточниками[12]. При этом Кант (S.154) высказывает недоумения: почему воспитатели молодёжи “до сих пор” (schonlängst) не воспользовались этой “склонностью” разума, которую великий философ, несомненно, заметил, во множестве обыденных случаев? А в самом деле, почему?
Вопрос относится и к нашему времени. Но – как и во времена Канта – он повисает в воздухе… Что, пожалуй, в наше время куда пагубнее, поскольку сейчас “юношество” даже повадилось стрелять в своих “воспитателей”, издеваться над ними…
Заключение
Я посвятила эту статью юбилею Э.Ю. Соловьева. Этот замечательный философ в нашей стране, а также в тех странах, где еще ценят историю философию, в частности кантоведение, не нуждается в особых представлениях. Известна его первопроходческая роль в интерпретации той неразрывной связи между “повседневностью” и философией, в частности и в особенности философией Канта, которая стала здесь профилирующей темой. В своих работах о кантовской этике и философии права Э. Соловьев сумел несравненно тонко, подчас неожиданно, но всегда доказательно провести линии от проблем повседневности к самым тонким, изощренным кантовским рассуждениям.
И ещё: сам Эрих Юрьевич – замечательный пример того, как его личность, его оригинальный, неповторимый поэтический дар, проявлявшийся больше всего в неподнадзорных кругах общения, в частности, в Tischgemeinschaften советского времени, свидетельствовали об этом времени и воздействовали на него. Не удивительно, что в жизни этого блистательного философа мысль Канта была главным полем историко-философской работы и личного вдохновения.
ССЫЛКИ И ПРИМЕЧАНИЯ
[2] И. Кант. Сочинения в шести томах. Т. 2. М., 1964. С. 48.
[4] Кант И. Сочинения в шести томах. Т. 2. С. 51.
[6] Подробнее о Кипке и других друзьях Канта см. Приложение к данному очерку» «Друзья Канта»
[8] В своей книге «Кант» А.В. Гулыга совершенно верно отмечает, что стиль жизни Канта заключал в себе «уникальный гигиенический эксперимент, привлекающий к себе и по сей день пристальное внимание». Гулыга приводит меткие слова нашего писателя М. Зощенко о Канте: «Его здоровье было, так сказать, собственным, хорошо продуманным творчеством» (А.В. Гулыга. Кант. М., 1977. С. 169.)
[10] Подробнее о жизни, деятельности Мотерби, его дружбе с Кантом, которого английский друг пережил всего на один год, см. в Приложении краткий очерк, написанный Марианной Мотерби, которая принадлежит к прямым потомкам Роберта Мотерби. В настоящее время она живет в Берлине, является одним из руководящих лиц объединения Немецких железных дорог. Активно работает в «Обществе друзей Канта и Кёнигсберга» в качестве заместителя Председателя.
[12] И. Кант. Сочинения на немецком и русском языках. Ответственные за издание Н. Мотрошилова и Б. Тушлинг. Т. III. М., 1957, S.153, 154 (по оригинальной пагинации – указана в рамочке на внутренней стороне страницы).
© Н.B. Мотрошилова
